Воспоминания о... или О, воспоминания!..©
(фрагменты)
По словам моей мамы говорить я начал в девять месяцев и первое мое слово было Лиза. Так звали соседскую девочку, которая со мной возилась, играла, гуляла со мной. В те времена, сразу после войны, малышей было мало, и тринадцатилетней Лизе было и забавно и интересно понянчиться с младенцем. И мне она наверняка нравилась, потому что именно когда она уходила от меня к себе домой, я громко и внятно произнес ее имя, мол, куда же ты, Лиза? Вскоре мы одновременно заболели корью, от которой Лиза умерла. Вряд ли она заразилась от меня, скорее наоборот, но до сих пор я чувствую себя виноватым.
Почему я начал с этого эпизода? Зачем я собираюсь рассказывать о каком-то Фуборе, роль которого в мировой истории не просто ничтожна , ее нет, о его алкоголиках, дураках, ворах, героях, драках, помойках и прочем?.. Кому это нужно, кому интересно?
Разумеется это глупо, но мне обидно, что бесследно и навсегда исчезает из памяти и сам Фубор и его обитатели. Уже умерли почти все герои моего предполагаемого эпоса. Сам Фубор стерт с лица земли. На пространстве, где бушевали страсти, рушились судьбы, рождались в любви и тесноте дети, построен убогий нудный сарай в, так называемом, современном эконом-стиле. В каком-то пошлом грязнобежевом цвете...
И я чувствую за собой вину. В чем она не могу внятно сформулировать, но загладить ее стараюсь давно. Всегда. Знаете, даже в самые трудные времена я не переставал ощущать себя счастливым человеком, а те, о ком я собираюсь рассказать, прожили очень тяжелую и в большинстве короткую жизнь. Я ничего не сумел для них сделать, а сейчас тем более не смогу. Поэтому пишу... Наверное это дилетанство и провинция, но что есть, то и есть... Тут уж, как говорится, делай, что должно и будь, что будет...
...А пишу я давно... с юности, даже с детства... поэтому листов накопилось много... Я решил перепечатать записи в их первозданном, так сказать, виде, стараясь ничего не менять. Кое-где не удержался, подправил стиль. Возможно, зря. Кое-где расставил запятые, кое-где убрал. И перепечатал на компьютере. Да, на компьютере. Я это подчеркиваю, потому что в пору моего детства не то что компьютеры, телевизоры были редкой и дорогой диковиной. У моего деда в Овчинникове, крупной железнодорожной станции на Алтае, между прочим, не было в доме электричества, по вечерам светила керосиновая лампа-трехлинейка, как ее называли тогда. А это был двадцатый век, конец века. Вот так…
Так вот… на окраине города Барнаула, почти на самом берегу Оби до недавних времен стояли в ряд два старых-старых двухэтажных деревянных дома и один во дворе такой же одноэтажный. И все вместе носили они странное название Фубор, смысл которого никто мне не мог объяснить долгие годы, Несколько лет назад я где-то прочел, что по-французски это слово обозначает «предместье». Так оно и было на самом деле: Фубор не был центром, а только предместьем Барнаула. И все-таки, где сибирский город Барнаул и где грассирующая Франция? А ведь это красиво должно было звучать: ударение на последний слог и это «р» на конце . Впрочем, когда я рос, ударение в слове Фубор твердо стояло на первом слоге, а «р» не грассировали даже прописанные в нем евреи.
Я гордился, тем, что родился и живу в Фуборе. И не зря. «Кто такой?» - вкрадчиво спрашивала меня незнакомая шпана, если я попадал в «чужой» район города. «Фуборский!» - отвечал я подчеркнуто равнодушно и замечал блеск уважения в глазах даже самых отъявленных отморозков, с которыми мне посчастливилось жить бок о бок в годы детства и юности. Причину этого блеска я раньше понимал интуитивно, теперь с интуицией хуже и я пытаюсь разобраться и понять уже головой. Сразу скажу, что никаких ужасных злодеев, убийц или воров "в законе" не жило у нас, хотя контингент был, как говорится, колоритный…
И чтобы долго не мусолить, выражусь так: велик и прекрасен был Фубор города Барнаула в пятидесятые годы двадцатого века в любое время года, суток, при любом атмосферном и артериальном давлении, не говоря уже о материальном...
...............................................
Наверное, я должен быть благодарен войне и вот почему. Когда мои родители в 1937-ом году сбежали из деревни и поселились в городе Барнауле, у них был угол за занавеской у друга отца и никаких перспектив на отдельную комнату. Мама оказалась беременной и в отчаянии решилась на аборт. Прошло некоторое время, жизнь утряслась, и они получили вожделенную комнату. Только теперь уже мама никак не могла забеременеть. А возраст уже тридцать. И отцу хотелось сына. Тогда родители мои будущие пошли ко врачу, который объяснил бесплодие следствием аборта и назначил чудовищное по простоте лечение: год не спать друг с другом. То есть не иметь полового контакта, год без секса, говоря, как нынче говорят. Ужасный рецепт. Повторяю, им было по тридцать, они любили друг друга, хотели иметь ребенка, жили они в крохотной комнатке, куда можно было втиснуть только одну кровать.
Вряд ли они бы выдержали эту пытку, но мне, так сказать, повезло: началась Великая отечественная война. Отца в июле 1941 призвали в армию, и воздержание их длилось три года.
Вернулся папа в сентябре 1944 после четырех ранений, абсолютно непригодный к какой бы то ни было воинской службе, постаревший и больной. И почти ровно через девять месяцев после его возвращения родился я. Поздний ребенок, любимое дитя...
До восемнадцати лет я спал на раскладушке. Кровать было поставить негде. Когда отец умер в 1953 году, у нас немедленно поселились родственники из деревни, приехавшие в Барнаул учиться. Моя старшая сестра в этот же момент разошлась с мужем и с дочкой поселилась у нас в той же комнате. Свою племянницу я каждое утро отводил в детский сад, а потом шел в школу. Уроки делал на чемодане, который клал себе на колени.
Я не жалуюсь, нет! Я удивляюсь себе. Куда все подевалось!? Я ведь был круглым отличником. Будучи худым и не очень сильным, играл в футбол, баскетбол целыми днями, ходил в тысячи кружков, рисовал, танцевал в школе, шатался допоздна с друзьями, помогал по дому и так далее. И прошу заметить, с восьми лет я носил очки, не снимая. У меня была и есть до сих пор сильная близорукость. В те годы очки носили очень немногие дети.
А сколько я читал! И писал стихи! А чувство усталости я впервые испытал в пятьдесят четыре года. Я был очень стеснительным…
Теперь по прошествии многих лет свое мировоззрение я могу назвать романтическим цинизмом или циническим романтизмом. Меня считали остроумным...
В четырнадцать лет я запоем читал Мопассана и был пойман за этим занятием библиотекаршей. Она же учитель рисования и черчения, у нее в кружке я предавался страсти рисования. Она мне умело и тактично растолковала все основные проблемы полов в переходном возрасте. Кроме того, она руководила в школе драмкружком. Я и здесь не остался в стороне и получил за время учебы несколько главных и неглавных ролей. Мне нравилось быть на людях. Я ведь был одинок.
Любому книгочею воображаемый мир часто реальнее живого, так и мне персонажи, которых я изображал на школьной сцене, всякие чеховские и сказочные герои, были ближе и роднее одноклассников. Мучило меня то, что воплотиться до конца мне никак не удавалось. Повторяю, я был стеснителен. От чего? От того, что видишь со стороны свое несовершенство. Это комплекс неполноценности?.. Да, это комплекс неполноценности!.. Самый нормальный человеческий комплекс.
.................................................
Вся моя жизнь до смерти отца была, видимо, так прекрасна, что я почти не помню из нее никаких особенных подробностей.. А ведь мне было восемь, когда он умер, когда мама позвала меня, игравшего с ребятами на улице, и сказала:
- Папа умер!
Я почти не ощутил тогда горя, я знал, что папа умрет, нас предупредил доктор, ибо болезнь его, следствие ранения в легкое, слишком запущена. Мы ушли с мамой в дом. Мама сняла пальто и села на табуретку, положив руки на колени, сел и я. И долго сидели молча. Назавтра привезли папу в деревянном гробу, и поставили гроб на две табуретки поперек комнаты, так что можно было только-только пройти между его ногами и печкой.
Приходили люди, соседи и сослуживцы. Иногда я сидел у гроба и смотрел на труп, удивительно похожий на моего живого отца и пытался понять смерть. Кажется, я даже слегка позировал, ибо сидел с прямой спиной, хотя вообще-то был сутуловат.
Накануне похорон ударил мороз. Машина, которая должна была везти папу на кладбище, не завелась. Приехала лошадь, запряженная в сани, седая от инея. С появлением саней все засуетились, нарушили негромкую тишину, державшуюся в доме сутки, заговорили громче и, показалось, развязней. Я поддался общему движению, чтобы быстрее посмотреть на подъехавшие сани, нырнул под гроб, стремясь к единственному нашему окну. В спешке зацепился спиной за гроб, ногой за табурет, гроб накренился и упал на меня, придавив ноги к полу. Тело отца чуть-чуть не вывалилось из гроба. Я оглянулся и буквально в сантиметрах от моих глаз увидел закрытые глаза и лоб с наклеенной бумажной церковной лентой и впервые ощутил запах трупа, похожий на тот, если сильно потереть тыльную сторону ладони и зарыдал. И почему-то подумал, что с этого момента я ничего никогда не забуду, а буду помнить вечно.
Все находившиеся в комнате бросились поднимать гроб, приводить нас с отцом в порядок. Только мама не шелохнулась, она глядела на меня огромными, так мне показалось, глазами, хотя на самом деле они у нее были небольшими.
Гроб вынесли, поставили на сани. В эти же сани сели мы с мамой. Немногие сопровождающие разместились в следующих, и мы поехали. Стоял тот самый трескучий мороз, солнце с трудом подсвечивало розовым морозный туман. Заборы, деревья, столбы, провода – все было покрыто мохнатым инеем.
Когда гроб опустили в могилу и первый мерзлый ком ударился о крышку, мама стала медленно наваливаться на меня. Я оглянулся и уткнулся лицом в ее выходную плюшевую жакетку. Мои ноги стали терять опору, и я пополз вниз, ударяясь коленками в мерзлые края могилы. Закричала соседка тетя Валя, подхватили маму, выхватили меня, почти сползшего в могилу…
Два моих падения в день похорон отца было сочтены очень плохим предзнаменованием. Мне пророчили мрачное будущее. Пока пророчества не оправдались, но ведь я еще жив…
Как рассказывала мама, ее семнадцатилетней девушкой выдали замуж против воли в самую богатую в деревне семью. Мама не посмела перечить родителям. Она успела родить двоих детей, девочку и мальчика, когда семью ее мужа раскулачили и сослали. Из Сибири в Сибирь. По Высоцкому…
Мама категорически отказалась ехать с ними, что по тем временам было очень дерзким поступком. Мама, рассказывая мне об этом эпизоде, произносила « я не любила Александру » очень просто, но сразу ощущалось, что пойдя на беспрецедентный разрыв, она ни тогда ни потом не жалела об этом. При этом признавала, что вся семья Титовых была замечательная, дружная, трудолюбивая до страсти и Александр был очень хорошим человеком, любил ее, и старался для нее и детей от всей души. Но она осталась в деревне одна с двумя детьми и жила, снимая угол. Через какое-то время ее родители смирились, простили ей этот поступок, и она переехала к ним.
Мой старший брат Коля, умер совсем маленьким, выпав из окна детского сада и разбившись, а сестра Зина выросла и стала моим бесконечным оппонентом и критиком. Это и понятно - между нами была разница в семнадцать лет.
Какое семя мог бросить тридцатипятилетний калека с простреленным легким, изувеченной ногой, только что выписанный из госпиталя, а до того три года провоевавший, в лоно своей тридцатишестилетней жены? Что могло взойти в этой измордованной жизнью и дикой работой женщине? О чем они думали, зачиная меня? Ведь шла еще война. Побрился ли солдат перед актом, продлившем его или жесткой щетиной царапал щеки судорожно обнимавшей, истосковавшейся по нему, по нему женщине?
Ненужные бессмысленные вопросы. Да нет, важно все это. Эти и другие подробности и мелочи, которых ты никогда не узнаешь, но от которых так зависит твоя жизнь. Сложившаяся именно таким образом. Под какой кометой ты родился, что ели твои родители в день зачатия твоего? Еще говорят, созвездия управляют нами. Чушь!
Хищная изворотливость циничных дураков – вот движущая сила так называемой истории. А мы? А нами? Думается мне, балом правит пошлость по закону подлости рождающая бешеную энергию. И лицемерие. Но ладно…
Мне было чуть больше пяти лет, когда я, соорудив из прута и суровой нитки «удочку», отправился на рыбалку.
Почти лишившаяся рассудка мать нашла меня через час. Однако, обратите внимание, увидев меня с высокого берега стоящим по колено в воде, она не закричала на меня, не бросилась в сердцах бить по тощему заду. А отдышавшись и кое-как себя успокоив, спустилась вниз ко мне и деловито осведомилась о моих успехах. Я смутно помню этот эпизод, но по маминым рассказам смышленый ребенок серьезно ответил, что нынче нет клева. В таком случае, предложила мама, стоит пойти домой поесть, тем более, что скоро с работы придет папа. Мамина логика была безупречна, и я не стал возражать. За обедом обсуждались детали рыбалки, вскрывались причины ее неудачи.
На несколько странную реплику отца « не боюсь ли я утонуть, ведь одному ребенку возможно утонуть?», я, так рассказывала мама, с недоумением посмотрел на родителей, покровительственно усмехнулся и твердо заверил: «Ничего! Я утону и вытону!»
-Ладно, - сказал папа, - в субботу пойдем учиться плавать.
Так и случилось. На берегу реки отец разделся до кальсон. Тогда, друг мой, мужчины и зимой и летом носили кальсоны и ходили в головных уборах в любую жару. И не только в нашей стране.
Он разделся, стало быть, до кальсон, посадил меня на грудь и на спине переплыл немалую реку Обь до острова на ее середине и обратно. Затем, зайдя по плечи в воду, выпустил меня из рук и сказал: «Плыви к маме.» И я поплыл, и вода держала меня.
Я приплыл в объятия пораженной моими успехами мамы, и мы все вместе пошли в баню, потому что была суббота. Я с папой в мужское отделение, а мама, естественно, в женское. После бани отец побрился и постригся в парикмахерской и втроем, свежие, как только что сорванные с грядки огурчики ( так каждый раз заявляла мама), отправились домой. За ужином папа с мамой выпили по стопочке, как это называлось тогда, потом мы ели гигантский арбуз, который накануне принес папа, затем меня уложили и я уснул под папину сказку и сразу же…
И сразу же побежал по подвесному мосту, который построят еще только лет через десять, и остро заточенный пятак блеснул в грязной лапе Гнилого. Шрам пересекающий его щеку от угла губ до гниющих ушей, побагровел, задергался, лопнула золотушная корка под ухом и потекла белесая жидкость… Меня передернуло от отвращения и страха, я прыгнул влево и когда Гнилой поддался на этот финт , легко ушел от него вправо, поднырнув под руку второго придурка, ни клички, ни имени которого я не знал.
И вот я бежал по подвесному мосту, который построят только лет через десять, и ноги несли меня легко и свободно. Я посмотрел вниз на реку и вспомнил, как именно здесь на этом месте отец учил меня плавать. Отец мой со шрамом под правым соском, хромающий, как Харон, обнаженный до пояса и в белых мокрых кальсонах в которых вместо пуговиц были обтянутые материей копейки.
Я оглянулся назад – эти козлы не сдавались, хоть уже и устали порядком. Они бежали упорно, с твердой решимостью догнать и убить, конечно, убить меня. Они отплевывались, кашляли, матерились на бегу глухо и гадко. « Не надо курить, пить не надо» - мысленно поучал я их на бегу, как вдруг почувствовал, что под ногой нет опоры, и я проваливаюсь вниз, в бездну синей, но теперь выцветшей, как мамина блузка, реки, и испугался всерьез. «Штопор, беспорядочное пикирование…» в мгновенной панике провизжало в моей голове, и я раскинул руки, пытаясь спланировать. И это мне удалось только над самой поверхностью, я даже чиркнул правой стопой по воде. Но по крохам набирая высоту, почувствовал, как тело теряет вес и становится аэродинамичным. «А ведь мне всего пять лет!» - с гордостью подумал я, но кто-то посторонний, но родной меня поправил: «спящему пять, а летящему пятнадцать». «Ба! – это я сказал вслух, - А где же Гнилой со придурками?» - и увидел их плывущими по реке к берегу, от которого шел только, оказывается, до середины достроенный мост. От досады, что я забыл об этом, хлопнул себя по бедрам и чуть не потерял летучесть, то есть полетность. Выправившись, подлетел к плывущим врагам своим, завис над ними и, аккуратно оттянув резинку трусов, стал на них мочиться. Гнилой поднял голову и начал тонуть. Наверное, от ужаса. Ха-ха! Но я его успокоил: «Плыви, плыви, а то утонешь. А моча для ух полезна! Потом спасибо скажешь. Ну, вот, теперь не отвалятся ухи твои…» - и слегка наклоняясь на правое крыло, стал набирать высоту.
Утром мама сказала: «Ай-яй-яй!» Я, стыдясь, ответил грубо: «Да вспотел я просто сильно.» И папа меня поддержал: «Конечно, вспотел, со всяким случается. Ты уж, Аня, не трезвонь об этом деле.» «Да уж, - пряча глаза, пробормотал пятилетний мальчик, - а то ты любишь потрезвонить…»
Блаженное отсутствие событий, чудесный ряд ничем не заполненных дней и необязательность правды – это детство. Томящееся скукой сердце мужало и взрослело в непрерывной работе по перекачке крови и идей. Чему только не научишься от скуки! Я в детстве понял: главное, чтобы в сердце не заползала тоска.
Поступив в театральное училище, я очень быстро обучился десяти-двенадцати аккордам на гитаре, и этого оказалось достаточно, чтобы исполнять практически любую популярную в те годы песню. Исполнять, конечно, в моем понимании. Недостаток техники и музыкального образования я не без успеха компенсировал азартом и напором. Выяснилось, что у меня есть слух, чувство ритма и неплохой голос. Коротко говоря, я имел успех у друзей, девушек и даже почтенной публики. Откуда все это взялось? Оттуда, откуда пошло вообще все - из детства.
Мой папа играл на баяне и неплохо пел, а у мамы вообще был замечательный, необычный высокий, почти фальцет, голос и отличный слух. Иногда папа брал инструмент, мама усаживалась напротив, и они пели вдвоем разные песни, в основном те, что называются народными. Под окнами летом, а зимой в комнате собирались слушатели из соседей. Концерты часто затягивались допоздна, ибо Фубор требовал продолжения. Чем же я занимался в это время? Как рассказывала мама, я брал книжку Ершова «Конек-Горбунок» присаживался на свой детский стульчик, который я до сих пор почему-то очень хорошо помню, раскрывал ее, и молча «читал», шевеля губами. Надо думать, меня взволновал успех моих родителей и мне тоже захотелось привлечь внимание народа.
Наконец, кто-нибудь из слушателей обращал внимание на увлеченного чтением трехлетнего ребенка. « Он что, - восклицали они в паузе между песнями, - читать умеет что ли?». «Да!» - спокойно говорил папа. «Этого не может быть!» - восклицали пораженные люди. «Ну почему же! – просто возражал папа и, обращаясь ко мне, - Почитай вслух, сынок!»
Я с готовностью, возвращался к началу сказки и звонким голосом начинал: «За лесами за морями, за высокими горами, не на небе на земле жил старик в одном селе. У крестьянина три сына…» и так далее, не забывая переворачивать страницы. Народ шалел. А я оказывался достойным славы своих родителей и Фубора. Слух обо мне прошел до соседних улиц. Но я недолго купался в обжигающих лучах славы. Как-то собрались у нас гости. Я в нужный момент присел на стульчик, взял в руки книжку и папа предложил послушать его замечательного сына. Еще непьяные гости застыли в недоумении и зависти и тут-то я и погорел. Одноногий муж маминой подруги тети Вали вдруг сказал: «А ну-ка еще раз это место прочитай!» Я заволновался от неожиданности и начал переворачивать страницы не в те моменты, что нужно. «Все ясно! - закричал муж тети Вали, - Читать ты не умеешь! Но какая память у сопляка: это ж надо шпарить всю сказку наизусть! Молодец!»
Но я себя молодцом не чувствовал, мне было стыдно. Это чувство я помню до сих пор, стоит только это вспомнить: стыд, что я подвел папу. Представляете, стыдно не потому, что обманывал, а потому что подвел родителей.
Всю эту историю я вспомнил, собираясь рассказать о тете Вале. Она героиня. Но еще два слова попутно. У моей сестры Зины, представьте, не было ни слуха, ни голоса. При этом она, бедняга, обожала пение и сама любила петь. Ходила на концерты всех приезжих знаменитостей. Но более всего ее потрясало пение именно маминой подруги тети Вали. Зина вообще ставила ее искусство выше и Руслановой и Шульженко, на концерты которых она попадала любыми правдами и неправдами, когда великие певицы гастролировали в Барнауле. Впрочем, зная ее страсть, билеты на концерты ей частенько приносили домой в виде взятки, потому что была моя сестра прекрасным бухгалтером и делала замечательные квартальные и годовые балансы многим своим сомнительным, на мой взгляд, приятелям.
Тетя Валя жила недалеко от нас и была, если только можно так выразиться, брутальной женщиной: крупной, дерзкой, громогласной, любительницей выпить и хорошо закусить… Будучи при этом рыжей, бледнокожей… в классических веснушках.
Как только тетя Валя объявлялась в наших пенатах, весь фуборский бомонд начинал подтягиваться к нашему окну. Там располагался, можно сказать, партер этого театра. Подальше, за клумбой, амфитеатр. Денег, разумеется, не брали, места распределялись стихийно, но в полном соответствии с фуборской табелью о рангах. С улицы подбородок на подоконник клали две самые уважаемые пожилые дамы и один ветеран войны, почти такой же любитель пения, как моя Зина. Старый пьяница, фамилии которого я не могу вспомнить. Соседи слушали, стоя или сидя в коридоре, а к нам в комнату имела право войти только одна пожилая аборигенка. Понятно, почему только одна - комната у нас маленькая, а Валентина не любит тесноту, она, кстати, почему-то вообще не любит наших фуборских, а вот Рубашиху, то есть тетю Машу Рубахину, уважает. Неизвестно за что…
С появлением у нас Валентины на столе тут же вырастала бутылка водки, сбереженная именно для такого случая моей выпивающей сестрой. Ставились стаканы и непременная наша еда, она же сейчас закуска: мамины пироги с разнообразной начинкой. Написал с разнообразной начинкой и стало смешно: все разнообразие выражалось в трех-четырех вариантах: пироги с капустой, с ливером, с зеленым луком, рисом и яйцами и по осени с пареной калиной. Последние шли как лакомство.
Это происходило после смерти папы. Под разговоры о здоровье, ценах и детях наливались и выпивались: тетей Валей полстакана, Зиной полстакана, мамой четверть стакана, и то не все; мне и племянникам моим позволялось есть пироги сколько влезет, но молча, аккуратно, без хамства, не отвлекая взрослых от процесса накопления вдохновения. Точно так же помалкивали и прибывающие зрители. Потом наливалось по второй, но не пилось, а только наливалось. И тут раздавался стук в дверь, и мама говорила; «Да! Входи, Маша!» И Маша Рубахина входила!
Это была высокая худая черноволосая пожилая женщина. Мне она казалась старухой, причем страшной, совсем маленьким я ее пугался. Горбоносая с горящими черными глазами с густыми бровями она походила на ведьму и отличалась, как мне теперь кажется, феноменальной глупостью.
- Здравствуй, Нюра! - с поклоном обращалась она к моей маме и тут же с фальшивым удивлением. - Ой, Валентина, и ты тут!
- Привет, Маша! Я тут-тут! – реагирует Валентина. – Как живешь? – И не успевает тетя Маша рта раскрыть, как следует другой, провокационный вопрос - Зять твой как?
Коричневое лицо Рубахиной наливается румянцем, она молодеет прямо на глазах.
- Да что ему, борову, сделается! – начинает она, забыв о своей цели. – Наестся, напьется и спать! Черт толстомясый…
Валентина чует в последних словах недоговоренность и тут же задает наводящий вопрос:
- При чем тут его мясо?
- Дак он же, паразитина, как уснет, так свою ножищу на Машку заваливает.
- Он же муж ее… - якобы недоумевает тетя Валя.
- Ну и что, что муж. – кипятится Рубахина. – Он свою лапищу поперек Машки положит, передавит ей ноги. Все кровообращение у нее в ногах нарушается.
Валентина смеется громко, от души. У нее все получается как-то смачно. Мама улыбается слегка, она уже не раз слышала эту страшную историю и вообще она внутри уже поет, вернее, пробует голос. Думает, как будет петь. Репертуар известен. Порядок песен почти нерушим и смысл подготовки только в том, чтобы забыть эту жизнь, все забыть, все, кроме песни. Мне тогда порой казалось, что она и меня забывала в эти моменты. Точно, точно так и было.
- Ну, с чего начнем? – отсмеявшись, говорит тетя Валя.
- Зачем мне тройка почтовая! – тут же подсказывают из-за окна.
- Тихо! – Грозно говорит Валентина, и кажется , что стихает все вокруг, - С чего, Нюра?
- С нее… - вкрадчиво и серьезно говорит мама.
- Зина! – это Валентина моей сестре строго. – Ты молчи…
Зина подобострастно кивает, мол, буду нема, как рыба, не помешаю...
Тогда Валентина наваливается локтями на стол, и почти сразу нижайшим контральто начинает страшно медленно, по одной вытаскивая ноты, а вместе с ними и нервы слушателей.
«Зачем мне трой-ка поч-товая,
Когда я пра-вить не могу-у,
Зачем мне ми... -
И тут моя мама вливается высоким горловым почти звуком:
... - ла-я друга-я,
Когда я пре-жню-ю люблю...»
Я никогда ни в чьем другом исполнении эту песню не слышал. Очевидно это совсем уж какая-то ископаемая песня. Скорее всего, даже местная, алтайская... Ну, да какая разница! Дело в том, что народ за окном и Рубахина тетя Маша, находящаяся, так сказать в VIP-ложе, немедленно заходились в беззвучном сладком рыдании. Что их трогало в этой песне? Каждого свое, конечно. Но каково исполнение было! Я не говорю о самоотдаче, даже самозабвении солисток. Удивительно было сочетание низкого контральто тети Вали и почти фальцета мамы. Возникала какая-то дикая первобытная гармония. Она даже меня волновала. А что говорить о солистах и слушателях связанных одной несчастной судьбой. Чья молодость пропала во время страшной войны.
Примерно через час приходил одноногий Валин муж. На костылях. Доставал четвертинку водки, присаживался к столу. Делался перерыв на «выпить и перекусить». Потом исполнялись одной тетей Валей частушки, от которых тоже все, кроме Валиного мужа, смеялись и плакали. Он, на моей памяти, единственный человек, которого вообще не трогали все эти песни. Он с удовольствием закусывал, чесался, подмигивал зрителям за окном, словом, вел себя неправильно. Этим он, в конце концов, раздражал Валентину. Она хлопала по столу рукой и говорила резко:
- Все, хватит! Пошли домой!
Допивались остатки, и все расходились.
И вот что я хочу добавить к рассказу, написанному лет тридцать назад: ногу свою Валин муж потерял не по пьянке, а на Великой Отечественной войне.
Что касается маминого вокала, аналогов которому я не встречал – это не совсем верно. Много лет спустя в Вильнюсе я попал на концерт Испанского национального театра и когда на сцену вышел великий гитарист и певец Пако де Лусия и запел, у меня буквально остановилось сердце. Разные мелодии, другие ритмы, но интонация и страсть мгновенно вернули мне детство, маму, тетю Валю и тот горячий комок в горле, который непременно возникал даже у меня, тогда ребенка.
И еще вспомнил, дочь старой Рубахиной звали так же Марией.
И не хочется думать, что они все давно умерли...
.................................................
Воспоминания, даже самые печальные, все равно приятны, хотя бы тем, что ты еще жив. Об этом, кстати, напоминает сейчас какое-то давление в затылке. Но ведь без этого нельзя. Нельзя, чтобы все было в порядке… Висок не ломит – уже хорошо.
Итак, начало лета, жара под тридцать… Это хоть и Сибирь, но во-первых, Западная Сибирь, а во-вторых, это юг Западной Сибири, а самое главное, лето – это лето, значит жарко, а зима, значит холодно. Одним словом, замечательный климат.
Жара спадает к вечеру и под врытым в землю «грибком» со столом и скамейками вокруг собирается вся мужская часть Фубора. Это отчаянные картежники, мастера чудовищного по выразительности мата. Вот что забавно: материться имели право только коренные жители Фубора и только в исключительных случаях, все приходящие из соседних дворов и улиц поиграть или просто потолкаться, обязаны были вести себя «прилично», то есть «не выражаться». Будь ты ветеран войны, студент, известный в Барнауле хулиган или может быть даже "вор в законе". Кроме того, все подчинялись правилу: проиграл - вылетай, следующий… Захотел покурить, отойди в сторону... Вот в таком авторитете был наш Фубор.
Игра простая, но азартная, не за деньги, а за славу. Называлась «шестьдесят шесть». Теперь смешно, а раньше я гордился, что меня, десятилетнего, принимали всерьез и права мои как игрока были равными со всеми. Мама ничего не могла противопоставить моей отличной учебе и на самом деле примерному поведению в школе и. страдая, разрешала участвовать в игре. И я играл…
Кстати вспомнил: я тогда был влюблен в даму треф. В ту самую из карточной колоды. Вот так вот меня тогда заклинило.
Ну, значит, субботний вечер. Я в паре с вечным неудачником Федей Гвоздевым. И зная, что заранее обречен на вылет, мобилизуюсь и играю даже лучше, чем обычно. И нам везет, как никогда. Меняются наши соперники, мы с блеском раздаем «шубы» и «клинья». Наверное час подряд мы не выходим с Федей из-за стола, это совсем накаляет толпу. Кто сможет выбить нас?
В третий раз за сегодняшний вечер садится против нас мой сосед дядя Леша, виртуоз ругательств. Он непривычно молчалив и сосредоточен, не похож на себя. Он уже дважды терпел поражение от нас с Федей, и мириться с этим он более не намерен, о чем и заявил во всеуслышание. Он даже не смотрит на своего партнера, тоже аса, флегматика, который сейчас напротив возбужден, что выражается в беспрерывном подмаргивании и подмигивании.
Сдали карты. Установилась тишина, стал слышен разговор сидевших неподалеку женщин, которые в свою очередь замолчали, пораженные внезапной тишиной под «грибком». Они вдруг встали и приблизились к игрокам. Кто-то из них негромко засмеялся, на них цыкнули негромким же, но отчетливым матом. Я отметил это и почувствовал себя непобедимым.
Необыкновенная тишина прерывалась лишь щелканьем карт об стол и моими, я теперь понимаю, абсолютно неуместными восклицаниями типа «Наша взятка! Отлично! Дядя Федя, накрой их шубой!» и так далее… Встревоженная мать моя выглянула из окна, я ей помахал рукой. В свой звездный час я все видел, все замечал.
- Вам клин, дядь Леша! - торжествующе воскликнул я, - Следующий! – и замолчал, пораженный. Сквозь природный загар соседа проступила бледность, на губах показалась пена. Я сначала решил, что это слюни и готов был уже расхохотаться. Но тут дядя Леша, как во сне, медленно нагнулся. Поднял из под скамьи неведомо как оказавшийся там прут и вдруг, почти не замахиваясь, ударил меня им. Казалось, удар был несилен, а прут тонок, а я только в рубашке, но я буквально услышал как лопнула у меня кожа на плече и спине и кровь брызнула так стремительно, что когда он отдернул руку и я схватился за плечо, сквозь мои пальцы на рубашке уже проступила кровь. Я охнул, но не заплакал. Страшно закричала мама, и забился в истерике и зарыдал дядя Леша. Все вскочили, кто-то подхватил меня, и я в мгновение ока оказался в стороне от стола и мама, обнимая меня и плача, задирала на мне рубашку и дула на узкую длинную полоску крови.
- Садист! Сволочь! – кричала она на моего палача, лежащего на земле в беспамятстве, и все пыталась достать его ногой и ударить. Мне уже и больно-то не было, мне было неловко и стыдно – я впервые видел маму в таком состоянии. Сломалась вся игра. Скорую помощь не успели вызвать, не понадобилось. Вообще, я хочу обратить внимание, в те времена, в середине пятидесятых годов прошлого столетия, не спешили тревожить медицину, больше надеялись на собственные силы. И это часто оправдывало себя.
Как и в этом случае. Лежавший на земле затих, встал и, почему-то припадая на одну ногу, скособочившись, побрел в подъезд.
Мама, всхлипывая, бросила ему вслед:
- В заградотряде, подлец, не напился нашей крови досыта! – Очевидно , дядя Леша не расслышал, он не обернулся, не ответил, шаря рукой по перилам, он упорно поднимался по лестнице.
- Зачем ты, Аня, так. – тихо сказал мой партнер Федя Гвоздев, - он, небось, тоже хлебнул горького до слез.
- За тобой он не шел! – отрезала мать, - В тебя он не стрелял!
- Господи! – простонала какая-то женщина. – Война когда кончилась, а до сих пор все отрыгается.!
- Ты мне про заградотряды ничего не рассказывала. – сказал я дома маме, - и папа ничего не говорил.
- Леша в СМЕРШе служил. Смерть шпионам. Они шли за штрафными батальонами, и если кто-то не выдерживал и отступал, в того стреляли. Убивали. Не давали отступать. И он себе теперь простить этого не может. И ему никто не забывает.
- И правильно, что стреляли, – сказал я, - Трусов нужно стрелять. Русские не отступают.
- Это наши трусы, – сказала мама, – у них есть матери, которым они нужны. И они отступят, соберутся с силами и опять пойдут в атаку и победят. А когда свои своих убивают – это не по-человечески.
- Все равно, - заспорил я, - трус – тот же изменник, а за измену смерть!
- Все, замолчи! – приказала мне мама.- Ложись спать. Вырастешь – поговорим. И прошу тебя в карты с ними больше не играть. Не будешь?
- Не буду! – буркнул я. Я очень разозлился, я не любил, когда меня принимали за юного недоумка, неспособного понять очевидные вещи: героизм, подвиг, победа…, но сдержался и, как ясно теперь, правильно сделал...
................................................
Я вот все «Фубор-Фубор», дескать, его уважали, даже побаивались и так далее. Да, это было, хотя выглядел Фубор ничуть не лучше прочих барнаульких дворов. Те же старые, чуть не столетние дома, убогий двор, бедный, по-настоящему небогатый народ. Мы жили втроем, папа, мама и я. У нас была только одна комната, но зато в ней было два окна. Одно выходило во двор и я мог видеть «грибок», под которым проходили карточные битвы, далее ряд сараев, в которых народ держал дрова, уголь и прочий необходимый скарб. Из другого окна я видел помойку - огромный дощатый короб, куда сбрасывали кухонные отходы, в основном картофельные, капустные, морковные и прочие очистки, иногда вываренные, мосластые кости - тогда многие варили холодец из говяжьих и свиных ног. Рядом на возвышении деревянное сооружение - сортир, как тогда говорилось, на три «очка». За помойкой и сортиром крепкий забор, за забором сад с яблонями, грушами, сливами и прочими фруктовыми деревьями. Внутри сада прекрасный деревянный дом с мансардой. Весной сад расцветал, но ароматов его не ощущалось, видимо, из-за препятствующих этому запахов помойки и сортира.
Меня завораживали краски цветущего сада на фоне голубого весеннего неба над свежебеленными забором, помойкой и сортиром. К осени эта побелка старилась и тускнела, а сад оставался прекрасным, потому что на яблонях созревали яблоки, на сливах сливы... Причем сливы были крупными от бледносиних до черных, а яблоки от популярных, но вульгарных яркокрасных и яркожелтых мелких ранеток, до крупных золотых, наливных и полновесных. Их вкуса я не знаю, потому что забор, отделявший сад от нашего двора, поверху был затянут колючей проволоки. Таким был пейзаж с нашей, так сказать, стороны.
А со стороны улицы, с фасада, перед домом росли кусты белой и фиолетовой, теперь мне даже кажется, махровой сирени. И тут же был разбит цветник. И сирень и цветы меня интересовали мало, но гладиолусы, с которыми девочка из этого дома отправлялась в школу 1-го сентября, я помню. Отец девочки, он же хозяин дома был начальником пожарной охраны мелькомбината, в просторечии мельницы. Мельница эта, даже по нынешним меркам, была серьезнейшим предприятием. Начальника я, естественно, знать не знал, а вот с дочкой его, похоже, у меня был бурный мимолетный роман.
Я помню, как меня допрашивала сначала моя мама, потом мама этой девочки. Меня обвиняли, как теперь принято говорить, в сексуальных домогательствах. Якобы я лез этой девочке в трусы с целью, по мнению ее мамы, что-то там повредить, а по-моему. это было всего-то проявлением моей ранней любознательности: хотелось понять, что же там у них, девочек, не так. Я же понимал, что они по-другому устроены. Кстати, девочка была не против моих исследований. Было нам лет по пять-шесть, не больше. Тогда, помню, было неприятно и как-то очень неловко, когда меня ругали, а теперь я уважаю себя пятилетнего за любознательность. И радуюсь, что эта любознательность и интерес к противоположному полу у меня сохранились до сих пор.
Вот так всегда: хочется рассказать что-то серьезное, может быть даже умное, а все равно упираешься в одно и то же. Хотел сказать похвальное слово о вульгарной помойке, которая на контрасте или наоборот в сочетании с цветущим садом, возможно повлияла на мое, так сказать, художественное восприятие мира, а говорил о событии, которое точно повлияло на мое развитие. Я ведь тогда уже понял, что любовь штука злая, что в ней нужна не просто взаимность, а удача и… и много-много чего. Впрочем, это понимание не избавило меня от ошибок.
................................................
Иногда я задаю себе разные глупые вопросы и пытаюсь ответить на них. Как правило, на них нет ответа или это я не в состоянии дать его. Например, есть ли люди, которые ни разу в жизни ничего не украли? Даже в детстве. Порой кажется - таких людей нет. И тут же сомнения, а почему нет? Мир многообразен… Ну, и так далее…
Было лето. Каникулы. Я, допоздна, до темна заигравшись с друзьями в футбол на дальнем пустыре, возвращался домой, едва волоча ноги. И был остановлен одним из малознакомых «плохих парней», с которыми не связывался и не общался не по совету мамы, а сам, инстинктивно понимая, что дружба с ними опасна. Меня вообще хулиганская или воровская романтика никогда не увлекала. Неинтересны они мне были, что ли.
Не знаю, что там у них случилось, может кто-то заболел или струсил, только этот парень лет пятнадцати, жестко взяв меня за плечо, сказал тихо:
- Ты ведь фуборский?! - я кивнул, - Свистеть умеешь? – я снова кивнул, - Встань вон там, у забора, и если кто-то появится, тихо свистни! Понял? – я кивнул в третий раз, - Не собздишь? – ну, я промолчал, потому что не просто собздел, а, я бы сказал, перебздел. Потому что понял, в чем дело: рядом был продуктовый ларек, а что делают с ларьками по ночам, было хорошо известно. Естественно, я перепугался, но виду показать не имел права – фуборский.
Я встал на пост, или по тем временам на «атас». Все было тихо, следующий день был, наверное, будний, рабочий, и окружающая действительность либо уже спала, либо готовилась спать. Народ здесь жил простой, вставал рано. Телевизионные передачи в те времена заканчивались, если не изменяет память, часов в семь-восемь вечера. Да и телевизоры были редкой экзотикой, признаком богатства. Не менее редкими были уличные фонари.
Я стоял в глухой тени и мучился: снять мне очки или нет? Если не снять, они могут бликануть от дальнего света фонарей и выдать меня, если снять - могу не заметить приближение опасности.
Улица была пуста, со стороны ларька ни звука. Прошло несколько минут, мне показалось часов. Я уже решил, что про меня забыли, и если так, досчитаю до ста и никто не выйдет, уйду. При этом я знал, что делать этого нельзя, пока не освободят. Поэтому продолжал стоять.
Я не заметил, как и что выносили из ларька, умело, тихо действовали эти воры. Незаметно, неслышно рядом со мной появился тот же парень, сунул что-то мне в руку и сказал:
- Забудь! Иначе, сам знаешь!.. – я кивнул. Он испарился. Я боялся взглянуть на то, что он мне дал. Впрочем, и по запаху было ясно, что это колбаса. Небольшой такой, но увесистый круг краковской колбасы. Гонорар…
Выйдя из тени на дрожащих ногах, я тут же вернулся обратно, не зная, что делать с этим чертовым колбасным изделием. Я не мог пойти с ним домой – что бы я ответил на вопрос мамы «откуда?». Просто взять и выбросить подальше я не мог, невозможно было и подумать - люди еще никак не могли наесться досыта после голодных военных и послевоенных лет. Съесть все самому? Стыдно, да и пахнуть буду чесноком…
И все-таки я съел эту колбасу, стоя под забором, давясь и почти плача… Потом я долго полоскал рот водой из колонки и меня чуть не стошнило – я объелся. Наконец вышла обеспокоенная моим отсутствием мама и увела меня домой. Я отказался есть, что вызвало у нее беспокойство – не заболел ли я? Нет, я не заболел. Есть не хочу. Устал. Буду спать...
Краковскую колбасу я не ел потом много лет. А сейчас я вообще не ем никакую колбасу, а если ем, то очень редко и только краковскую. Почему именно ее, не знаю, и объяснить себе это не могу. Теперь про красную икру, которая так же вызывала у меня отвращение лет до сорока.
В это трудно поверить, но в те небогатые пятидесятые наиболее выгодным, то есть, дешевым и полноценным вариантом питания или, как теперь принято говорить, наилучшим сочетанием цена-качество была красная икра. По крайней мере на юге Западной Сибири.
Мама покупала большую трех или пятикилограмовую консервную банку этой самой икры, и каждое утро и вечер мне давалось по два-три бутерброда. И чай. Мама посчитала, что этого достаточно, чтобы нормально учиться и развиваться. Тем более, что другие варианты, связанные с регулярным потреблением мяса, фруктов и тому подобных энергоносителей, были нам не слишком доступны. В обед обедали, чем бог послал. В основном, как помнится, каши и мамины пироги. Так что красной икры, как и краковской колбасы наелся я в детстве на долгие годы.
................................................
Я уже говорил, история моей жизни не криминальное чтиво, не смотря на то, что меня дважды пытались зарезать, причем во второй раз серьезно ранили. Я получил удар финкой сзади, но сумел убежать... Меня однажды даже ограбили, то есть, раздели, сняли пальто под угрозой ножа. Правда грабители, не смотря на большой криминальный стаж, оказались полными придурками: их задержали той же ночью с моим пальто, которое они несли продавать, причем даже не выбросили из кармана записную книжку, на которой стояла моя фамилия.
Резали меня и грабили исключительно из-за женщин, то есть из-за любви к ним. Я не был Дон Жуаном или другим каким плэйбоем, но так складывалось. Вы спросите, при чем тут любовь и сняли пальто? Где связь? Дело в том, что провожая подругу вечером домой, я с ней поссорился, и разозленный и расстроенный возвращался к себе по темной улице в пальто нараспашку. Ну, как не ограбить человека, который ничего вокруг не видит, а продолжает мысленно вести горячий спор...
Эта девушка таки стала моей женой и продолжает ею быть, дай Бог памяти, сорок четвертый,.. нет, уже сорок пятый год. И когда я сейчас изредка вспоминаю этот случай, она улыбается - ей наверное приятно, что из-за нее взяли и ограбили человека. Женщины ведь существа загадочные. Тем более, что я не пострадал. Был апрель, и я не успел замерзнуть. И не простыл. И пальто мне вернули.
Тут, похоже, стоит упомянуть, что поймал этих дураков и вернул пальто отец моего сокурсника, капитан милиции, которого выдернули из-за праздничного стола. Он приехал слегка пьяный и злой. Увидев, что потерпевший я, отругал меня за дурь и легкомыслие, велел сидеть в отделении, не уходить и ждать его. Через полчаса вернулся с преступниками и моим пальто. На вопрос, как ему это удалось сделать так быстро, ответил, что он знает все в своем районе, всю движимость и недвижимость. При этом виртуозно и, надо сказать к месту, смачно матерился. Я им любовался. Он был профессионал.
Сын его, мой сокурсник, имея внешность сказочного русского героя, начал успешный путь в кино: снялся в двух сказках, кстати, популярных и любимых детьми до сих пор. Затем получил удар ножом в лицо, и это перечеркнуло его кинокарьеру. Как это случилось, я не знаю. Но этот удар поменял его судьбу.
О том, как меня обманывали разные частные и официальные лица, не стоит и говорить. При этом я не был каким-то уж совсем отъявленным лохом, нет… Кое-кто даже считает меня хитрым и осторожным. А некоторые даже умным. Но таких немного. (Мама, помниться, иногда меня называла «полоротым» и, видимо, не зря.)
И не смотря на все эти страсти, я жил, живу и, надеюсь, буду жить просто, незатейливо без лишних потрясений и неприятностей.
Полный на сегодня текст ВОСПОМИНАНИЙ... можно ЗАКАЗАТЬ