О вреде и пользе коммунизма.

 

Когда закончилась школа, отгремел школьный вальс, а последний звонок действительно ударил в диафрагму, и сердце сжалось – оказалось, что я готов к чему угодно и ни к чему конкретно. Вот так – готовились к взрослой жизни, готовились…  Не помню, по чьему-то совету или по собственному недоумию, я пошел работать на кондитерскую фабрику. И там моим наставником стал Иван Иванович Стручек. Он уверял, что ударение нужно делать на первом слоге фамилии и порой работал под сильно пьющего чеха, но не слишком убедительно.

Был он маленький, худенький, морщинистый, смешной… походка чаплинского Чарли. А вот то, что он был умен и талантлив в глаза не бросалось.

Когда я ему представился и кое-как объяснил, зачем пришел, он подал мне грязную руку со следующими словами: «Здравствуйте, молодой человек, я рад нашей встрече!» Я пожал ему руку с почтением. Тогда он сказал: «Будьте любезны, молодой человек, подайте, пожалуйста, вон ту отвертку.» Я выполнил просьбу. Увидев, что я подал отвертку ручкой к нему, он, как мне показалось, одобрительно усмехнулся и весь изыск и лоск слетел с него. Взяв меня грязной лапой за белое плечо (на мне уже был белый халат), сказал: «Пошли, я тебе покажу, что ты будешь делать» и увлек в производственные недра. 

Жара, свистящий пар, сдержанный, неведомо откуда идущий гул, скользкий металлический пол и множество мрачных женщин в белых халатах, занятых чем-то загадочным, скажу откровенно, напугали меня.

«Люба! – закричал Иван Иванович, вот вам наладчик!» Возникшая из клубов пара Люба дополнительно к испугу еще и смутила меня. Она была в мокром халате, облепившем ее мощное тело. Под халатом были только трусики. Меня она постигла с первого взгляда. «Вот этот?! – с невыразимым отвращением произнесла она. – Что же мы с ним будем делать? Книжки читать? Иван Иваныч, дай нам Генку! – и почти рыдая, - Мы же с этим ни хера не заработаем!..» - и набрала было воздух, чтобы продолжить речь, но Иван Иванович прервал ее странным предложением: «Может, тебя еще усыновить? – и наставительно добавил – Воровать надо, Люба!» И дальше просто по-отечески: «Не нужен тебе Генка, ты лучше этого обучи!» Со стыдом признаюсь, я тут задрожал и поскользнулся на мокром полу. «Ой, тошнехонько мне, - засмеялась дебелая Люба, - меня ж за него посодют!» Но мастер ее не слушал уже, обращаясь ко мне, он учил: «Вот это все автомат по изготовлению ириса. Вот кнопка запуска, вот ручка подачи этикетки, красная – стоп. Запомнил?» Я кивнул чисто машинально. «Тогда действуй, остальное покажут бабы. Люба вот – она умеет все. А если она не сможет – зови меня. Но этим не злоупотребляй. И не тушуйся – живых людей делаем, а это…» Он махнул рукой, потрогал Любу за крутой бок в районе печени и ушел. Люба скрылась в клубах пара, из которых ранее и возникла.

Мне тоже захотелось смыться, слинять, исчезнуть отсюда. «Пропаду я здесь! – решил я. – Пропаду!» И вспомнил дом, и маму вспомнил… Нет, никогда я не постигну этот сложный агрегат по изготовлению и завертке ириса. А вдруг авария!

Вся моя беда, как я теперь понимаю, была в том, что меня неправильно воспитывали. Я был скромен, и это почему-то поощрялось в семье. Меня к жизни не готовили. Во дворе, на улице меня оглушал мат, но дома родители не практиковали подобный лексикон, и меня он тоже не увлекал. Я был доверчив, как какой-нибудь рыжий техасец, впервые попавший в Россию. Да, меня друзья иногда называли рыжим, но как-то не обидно. Заметьте странность, я с восьми лет носил очки, но никто почему-то не называл меня  «очкариком». Мне даже кажется теперь, что меня любили. Вы скажете, я был каким-то хилым, забитым, странным или особенным и меня жалели. Ни минуты! Я самозабвенно и очень неплохо для своих лет играл в футбол, баскетбол, «пристенок», «очко» и так далее. Я был как все. Я не ощущал себя каким-то другим… Ну, читал я, конечно, больше всех своих друзей, это было.

«Ну, что разинул рот!.. - заорала Люба, - Включай, варка готова.» и бросила на валики огромный кусок коричневого теста. Робость овладела мной. Я догадывался, что нужно нажать на указанную Иваном Ивановичем кнопку запуска, но не мог двинуться с места. Тогда Люба, подбоченясь, встала, расставив ноги, как стоят бабы на картинах Малявина    (я это зачем-то немедленно отметил про себя) и, обращаясь ко всем окружающим женщинам, начала вибрирующим голосом речь: «Вот, бляди, прислали!..  В очках!.. На него еще шляпу надеть! Начальство скоро пионеров в зеленых соплях присылать будут. Вы посмотрите на него, он ведь не знает с какой стороны у меня манда!..» Прекратившие движение женщины отвратительно и дружно засмеялись. Это подзадорило Любу…

Почему я не ушел, не знаю. Я покорно слушал оскорбления, каких не слышал никогда. Бледным ли я стал или красным от обиды, только вдруг Люба, набравшая уже обороты и готовая впасть в благородную истерику, вдруг замолчала.

Скажите мне, что самое прекрасное в женщине? Ножки, глаза, грудь – это само собой, но самое замечательное – неожиданность переходов, пресловутая их непредсказуемость. Вот и Люба во мгновение ока превратилась из разнузданной фурии в маму родную. « Как зовут тебя?» - буквально пролепетала добрая самаритянка. Я сумел ответить без ошибки. «Моего мужа звали так же.» - едва слышно выдохнула дрянь, и, представьте, порозовела. Глядя на ее мраморные ноги в драных тапочках, я молчал. «Ты сюда смотри, а не на ноги.» - чуть строже посоветовала Люба и, двигаясь ловко, как кошка, нет, еще более изящно, показала, что нужно делать, чтобы конфета шла нужной формы и заворачивалась красиво. Она действительно умела все.

К концу смены Иван Иванович притащил мне целую кипу засаленных бумаг. Тут было все, что касалось автомата по изготовлению ириса: технологическая схема, чертежи, инструкции и так далее. За два дня я всю эту бухгалтерию выучил почти наизусть. И был счастлив, когда понял, насколько все примитивно.

Через месяц я стал асом в изготовлении ириса. Но Иван Иванович регулярно навещал меня перед обедом и забирал наивно полагавшиеся для промывания автомата пятьдесят граммов спирта. Я безропотно отдавал ему мензурку, а Люба смеялась надо мной. Иван Иванович останавливал ее таким резоном: «Я не хочу, чтобы парень стал таким же пьяницей, как я.»  Выпив граммы, он закусывал поднесенным  Любой огурчиком и, потрогав ее за бочок, уходил, не забывая, впрочем, у меня поинтересоваться: «Как дела?» «Все нормально, Иван Иванович!» Меня поддерживала Люба: « Он у нас молодец!» «Это хорошо, - говорил Иван Иванович и поднимал вверх грязный пальчик, - впрочем, весна покажет, кто, где срал!» Это было его любимым изречением, наряду с фразой об изготовлении людей.

Еще через месяц мою линию закрыли на реконструкцию. Пришло новое импортное оборудование и с его установкой ожидалось дальнейшее улучшение качества и увеличение количества. Оборудование было шведское. Это вызвало всеобщий восторг, он еще более увеличился, когда выяснилось, что изящный том инструкций был на том же самом непопулярном на юге Западной Сибири языке. Бедное кондитерское начальство три дня ломало себе голову над вопросами «Кто виноват?» и «Что делать?» На четвертый пригласили Ивана Ивановича. Выслушав осторожные призывы и обещания начальства, Иван Иванович положил традиционно грязную руку на глянцевый фолиант и, не открывая, мгновенно его прочел. Приходится только удивляться! Описывается середина шестидесятых годов, ни о каком писателе Булгакове на юге Западной Сибири и слыхом не слыхали. Не читал Иван Иванович о Воланде и Мастере, не знал всех этих дьявольских штучек, о которых так подробно и со вкусом рассказал Михаил Афанасьевич. Он, наверное, владел подкожным всепроникающим зрением. Верьте мне, он тоже был мастером…

Так вот, прочтя мгновенно тысячи строк, Иван Иванович с ленцой сказал замершему руководству: «Живых людей делаем, а это…» - и тут же получил карт-бланш.

Начали мы с очистки того закутка, в котором трудился на фабрике Иван Иванович и потратили на это полдня. Я предположил, что мы будем складывать туда освобождаемое от упаковки оборудование, и ошибся. Туда мы стали стаскивать именно упаковку, оставляя само оборудование на свежем воздухе. Мое недоумение  Иван Иванович разрешил быстро: «Ты видишь эти доски? А фанера? Из них хоть сейчас мебель делай, их растащат, если не прибрать. А железо – кому оно нужно кроме нас.» Озлобленные прозорливостью мастера слесари время от времени подходили к нам и нагло пророчили: «Ни хрена у вас не выйдет, вы по-шведски не сечете!» Но я их бойко отбривал: «Весна покажет…»

В первую же ночь наш склад вскрыли, и часть замечательной фанеры увели. Пришлось менять замок. Серьезно огорчило нас другое: когда я побежал перед обедом в лабораторию за спиртом, мне отказались его выдать на том основании, что раз производство ириса временно прекращено, то и промывать, стало быть нечего. И добавили, что возобновят выдачу только после пуска нового импортного аппарата. Вернулся я в смущении. Но Иван Иванович, оказывается, это все предвидел – ничем иным я не могу объяснить наличие у него в одной руке стакана с разведенной кондитерской эссенцией, специально подготовленной для принятия во внутрь, а в другой руке вилки с куском селедки, заботливо поданной не забывающей нас Любой. Выпив с отвращением пойло, Иван Иванович погрустнел и задумался. 

Эту Любу перевели пока на другую работу. Но обедать она все равно приходила к нам во двор. Вот и сейчас, пристроившись на каком-то камушке, она смачно вгрызалась в лук, ела селедку, при этом якобы еще и загорая. Иначе говоря, задрала халат до плавок, приспустив его кроме того и с плеч. Жуя, болтала какую-то ерунду про своего бывшего мужа, украшая речь фигурным матом. Я до боли в шее старался не смотреть на ее голые ноги.

Послушав дамский разговор минут пять, Иван Иванович поднял глаза и Люба с готовностью замолчала, приняв вид прилежной ученицы. Мастер обратился ко мне с неожиданным вопросом: «Ты в партию когда собираешься вступать?» Я замялся и потерял бдительность. Любины ноги попали мне на глаза, и меня сотрясло, будто я схватился за фазу. Люба красиво засмеялась и переменила позу, чтобы ноги загорали и с другой стороны. «Не знаю, - промямлил я. – не думал еще. - И разозлился. – А вы сами, Иван Иванович, почему беспартийный?» Люба захохотала так, словно ей за это платили отдельно. Иван Иванович ответил: «То, что я пью – ерунда. И коммунист – пьяница, это только нормально. Как же не пить, когда вокруг столько горя и ты в этом виноват. Я, видишь ли, слаб. Подворовываю. Но и это есть херня. Коммунист, как я понимаю, должен жить в нищете, лучшее отдавать другим. А я не могу. Иисус Христос, на мой вкус, и тот не годился бы в коммунисты» Я нервно оглянулся, а Люба сказала очередную остроту: «Ванечка, ты такой умный, дал бы мне ума хоть пятки помазать.» И, негодяйка, подняла одну ногу на уровень наших глаз. Я одеревенел от ее развязности. Иван Иванович со вздохом вернул ее ногу на прежнее место и продолжил крамольную речь: «Вот первый секретарь горкома, например, должен жить в худшем доме города, а по мере улучшения народной жизни улучшать и свои жилищные условия. Жена его чтоб по очередям стояла вместе со всеми. Вот тогда бы он мозгой шевелил. И помощники его должны так жить, все большевики вообще». «Так они все разбегутся!» - убежденно заявила развратница. «Кто-то останется!» - сказал мастер. «Придурки!» - не унималась эта Люба. «Вот они и сделают что-либо хорошее. А умные только портят все. Ладно, все съедено, все выпито, - и похлопал Любу по ноге, - вставай, шалава, пора жабрами шевелить.»

Та в ответ невыносимо медленно потянулась, как… как дикое животное, и встала. Странное дело, халатик и не думал опускаться, так и застрял где-то чуть ниже талии. Мне казалось, вся фабрика смотрит на нас. Потянувшись еще раз, уже стоя, но еще томительнее, Люба поправила халат и наконец ушла…

Мы разобрали иностранное изделие до нитки, скорее из любопытства, чем по необходимости, и собрали его уже на месте в цехе. Собрали, и ничего лишнего не осталось. Ивану Ивановичу понравилась шведская машина. «Не глупо, а наоборот!» - заявлял он неоднократно, ставя на место очередную деталь. Но сверкающий тонкий скандинавский нож, разрезающий ирисовый жгут на отдельные конфеты, забраковал. Поставил самодельный, грубый и толстый из самокальной стали. Для этого пришлось вручную расширять паз в твердом сплаве. «Зачем?» - восклицал я, обливаясь потом. «Затем, - отвечал мастер, - если гвоздь попадется под нож - наш выдержит, а буржуазный только хрупнет.» Вскоре это подтвердилось.

Вздрогнул, как бы даже охнул и захлебнулся автомат. Я выскочил из-за горы ящиков, где по обыкновению читал, бросился к механизму, но он остановился сам. Сработала шведская защита от дурака. Под ножом лежал почти перерубленный болт 6мм. Как он попал в конфетную массу осталось тайной, несмотря на строжайший допрос, учиненный мной женщинам, прежде всего Любе. Иван Иванович, понаблюдав за моим горячим расследованием, заметил: «Всех не перестреляешь, а жаль!»

 

…Стояла жара. Прямо с утра, только поднявшись из своей постели, солнце являлось раздраженным и злым, словно плохо выспалось или сон дурной видело или не с той ноги встало. И начинало мучить всех. «Юг – он везде юг!» - глубокомысленно изрекал Иван Иванович, но я не соглашался с ним. Да, это же юг хоть и Западной, но Сибири, и я не должен в начале сентября преть с утра, находясь в одной рубашке и полном здравии.  Варочные же котлы вообще создавали в цехе атмосферу преисподней. И на фоне этой жары мастер мой праздновал удачный запуск заграничного чуда. И делал это обстоятельней чем обычно, так что явившись однажды утром на работу, я обнаружил его спящим в моей «читальне», то есть за ящиками.

Грохот трудовых свершений разбудил его. Когда он поднялся на ноги, мне стало не по себе. Не буду описывать его вид, ибо похмельный синдром описан в художественной и малохудожественной литературах многократно, подробно, талантливо и всегда с большим знанием дела, скажу только, что его трясло от холода в этой адовой жаре и он стучал зубами, почти заглушая производственные шумы. Даже теперь сердце у меня сжимается от сочувствия, стоит только вспомнить его лицо. Зная, что лечить надо «подобное подобным», я поднес ему мензурку. Мой мастер молча отвернулся и отправился за ящики. Там его вырвало. От этого он немного пришел в себя, то есть заговорил красиво. «Только пиво спасет меня!» - произнес он незнакомым голосом. Голова моя мгновенно активизировалась – денег ни у меня ни, естественно, у него нет, следовательно, надо их у кого-то занять. Иван Иванович в очередной раз предотвратил полет моей мысли. «Нет! – выдавил он, сколько мог твердо, - никаких займов, только кража!» «Откуда в нем эта интеллигентность?» - в который уже раз задумался я. Я его и до этого уважал, но тут был просто удручен силой его духа и слов возражения не нашел.

Подойдя к огромному цеховому холодильнику, Иван Иванович достал кусок сливочного масла, непременную составную часть любого приличного ириса, и отмахнул ножом приличный шмат,  завернул его в бумагу и засунул пакет за пояс. А сверху рубашка навыпуск. Что характерно, выражение его лица не менялось, оставаясь неподвижным, с момента первого появления его из-за ящиков. Видимо, он был не в состоянии даже поморщиться. Все наблюдавшая, все понимавшая Люба шепнула мне: «Еще свалится где-нибудь, пойди с ним.» И мы пошли.

Миновали проходную, причем охранник сделал то, чего не делал никогда – сам открыл перед Иваном Ивановичем дверь и сочувственно покачал головой. А я-то, дурак, волновался, что нас могут обыскать, обнаружить краденое масло и так далее. Нет, все было серьезно, все схвачено…

Озноб на улице у мастера прошел, он начал обильно потеть. Заговорил внятно и, как всегда, на отвлеченную тему: «Через двадцать лет ты, пишут, будешь жить при коммунизме, я надеюсь до этого не дожить.» «Почему? – подсуетился я, желая подбодрить больного человека, - Вы же не старый.» Ответа не последовало. Мы свернули к рынку. Идея была проста: у Ивана Ивановича есть одна знакомая бабка, которая купит у нас масло, а мы затем купим то самое нужное пиво. Тут я убедился, что алкоголь друг человека, но враг его организма.. Впервые паранормальные способности Ивана Ивановича дали осечку: бабки не оказалось на месте. Не обнаружилось и другой его знакомой. Предложили товар в какой-то лавке – нас чуть ни в шею.

Между тем Иван Иванович начал издавать посторонний и специфический запах. «Где-то спрятаться надо – масло тает!» - произнес он с долей нервозности. Увы, кругом кипел, толкался народ. Проплутав минут пять, мы выбрались на стоянку автомобилей и оказались в относительном одиночестве. «Прикрой!» - приказал Иван Иванович, с облегчением задрал рубашку и потянул из-за пояса пакет. Потянул и вынул , к сожалению, одну бумагу, то есть пергамент, а размягшее масло осталось на нем. И тут впервые за это утро лицо его изменилось: из безысходного оно медленно превратилось в трагическое. С минуту он стоял, не веря и что-то думая, а я, понимая, что поступаю некрасиво, судорожно хохотал. Слезы показались на глазах мастера, он расстегнул штаны, и они упали к его ногам. Не заботясь ни о приличиях, ни о нравственности, он снял трусы «семейные». Все от пояса до колен было густо покрыто отличным костромским маслом. Ребром ладони по направлению от колен вверх несчастный стал соскребать с себя светложелтую массу, при более удачных обстоятельствах уже превратившуюся бы в теплое вожделенное пиво, и укладывать ее на багажник голубого «Москвича». Запах масла стал подавляющим. Я следил за окружающей нас средой.

При возвращении Иван Иванович не позволил мне поддержать его под руку. Плохо ему было, очень плохо и он забредил вновь. Перед проходной он ткнул пальцем по направлению к висевшему транспаранту с заверением, что нынешнее поколение будет жить при коммунизме. «Это возможно вполне, - сказал он и сделал глотательное движение, - живых людей делаем, а это… Дадим каждому по булке с маслом и назовем это коммунизмом. И счастливы будем. При нашей нищете, что ни сделай, все туда… - и забормотал менее связно, - пресвятая царица небесная! Милиция - троеручица! Да как же хорошо…» «Пошли, Иван Иванович, - тянул я его, - сейчас под душ и сразу легче станет.» Он не упирался, он шел за мной через проходную, через двор, спотыкаясь и угрожая: «Но коммунизм нам точно будет! Будет?..» «Конечно, будет!» - успокаивал я его.

Работал только женский душ и кто-то там мылся. Мастер, отстранив меня рукой, скрылся за дверью. Визга или чего-то подобного не последовало, и я хотел уже было войти, но тут меня позвали – встал агрегат. Пока я устранял неисправность, Люба по моей просьбе сбегала в душ. Вернувшись, доложила, что мастер мылся в компании женщин, совершенно их не замечая. Они же снабдили его мылом и мочалкой. Люба еще возмущалась, что никто не догадался помочь Ивану Ивановичу, хорошо, что она подоспела и помыла его, потому что она лично не переносит видеть, когда кто-то мучается. Особенно трудно, заметила она, отмывалось масло. Она же его бледного и дрожащего вытерла досуха. И теперь он лежит на скамеечке в душе, и скоро ему принесут пиво.

Через полчаса он появился в цехе с мокрыми волосами и румянцем на щеках. «Ну, как дела?» - осведомился он у меня с чешским акцентом, то есть, в слове «дела» ударение делал на первый слог. «Отлично!» - отрапортовал я. «Ну-ну, - сказал Иван Иванович, принимая спирт внутрь и закусывая огурчиком, - весна покажет…» И, потрогав Любу за крутой бочок в области селезенки, ушел по своим делам смешной походкой чаплинского героя.