Песни.

 

В июне шестьдесят пятого года я решил, что достаточно сил вложил в кондитерскую промышленность и, поддавшись давлению мамы и сестры,  подал документы в мединститут и даже сдал два экзамена, набрав девять баллов. Оставалась химия, за которую я не слишком волновался, я ее любил и хорошо знал. Четырнадцати баллов мне вполне хватало для поступления в институт. Но тут, откуда не возьмись, появился мой бывший одноклассник Сашка Малышев с предложением поехать в Тюмень, где начался набор в Свердловское театральное училище. Что во мне перевернулось, не знаю, но я забрал документы в экзаменационной комиссии и поехал в Тюмень. Сашка, естественно, обманул, не поехал. Судьба его печальна, вернее, трагична. Он был красивым и обаятильнвм сначала мальчиком, потом парнем, мужчиной. При живой матери все детство почему-то жил в детском доие, что для меня было тяжелой загадкой. Закончив школу, начал работать манекенщиком в Алтайском Доме Моды. Жил с какой-то женщиной сильно старше его, начал пить и спился, и лет в тридцать пять насмерть замерз по пьянке на улице Барнаула.

Я в училище поступил.

Поступив, я быстро выучил десять-двенадцать аккордов на гитаре, и добавил их к тем трем, которые знал раньше и этого оказалось достаточно, чтобы исполнять  практически любую популярную в те годы песню. Исполнять, конечно, в моем понимании. Недостаток техники и музыкального образования я не без успеха компенсировал азартом и напором. Выяснилось, что у меня есть слух, чувство ритма и неплохой голос. Коротко говоря, я имел успех у друзей, девушек и даже почтенной публики. Откуда все это взялось? Оттуда, откуда пошло вообще все: из детства.

Мой папа играл на гармошке и неплохо пел, а у мамы вообще был замечательный, необычный высокий, почти фальцет, голос и отличный слух. Иногда папа брал инструмент, мама усаживалась напротив, и они пели вдвоем разные песни, в основном те, что называются народными. Под окнами летом, а зимой в комнате собирались слушатели из соседей. Концерты часто затягивались допоздна, ибо Фубор требовал продолжения. Чем же я занимался в это время? Как рассказывала мама, я брал книжку Ершова «Конек-Горбунок» присаживался на свой детский стульчик, который я до сих пор почему-то очень хорошо помню, раскрывал ее, и молча «читал», шевеля губами. Надо думать, меня взволновал успех моих родителей и мне тоже захотелось привлечь внимание народа.

Наконец, кто-нибудь из слушателей обращал внимание на увлеченного чтением трехлетнего ребенка. « Он что, - восклицали они в паузе между песнями, - читать умеет что ли?». «Да!» - спокойно говорил папа. «Этого не может быть!» - восклицали пораженные люди. «Ну почему же! – просто возражал папа и, обращаясь ко мне, - Почитай вслух, сынок!»

Я с готовностью, возвращался к началу сказки и звонким голосом начинал: «За лесами за морями, за высокими горами, не на небе на земле жил старик в одном селе. У крестьянина три сына…» и так далее, не забывая переворачивать страницы. Народ шалел. А я оказывался достойным славы своих родителей и Фубора. Слух обо мне прошел до соседних улиц. Но я недолго купался в обжигающих лучах славы. Как-то собрались у нас гости. Я в нужный момент присел на стульчик, взял в руки книжку и папа предложил послушать его замечательного сына. Еще непьяные гости застыли в недоумении и зависти и тут-то я и погорел. Одноногий муж маминой подруги тети Вали вдруг сказал:  «А ну-ка еще раз это место прочитай!» Я заволновался от неожиданности и начал переворачивать страницы не в те моменты, что нужно. «Все ясно! - закричал муж тети Вали, - Читать ты не умеешь! Но какая память у сопляка: это ж надо шпарить всю сказку наизусть! Молодец!»

Но я себя молодцом не чувствовал, мне было стыдно. Это чувство я помню до сих пор, стоит только это вспомнить: стыд, что я подвел папу. Представляете, стыдно не потому, что обманывал, а потому что подвел родителей.  

Всю эту историю я вспомнил,  собираясь рассказать о тете Вале. Она героиня.Но еще два слова попутно. У моей сестры Зины, представьте,  не было ни слуха, ни голоса. При этом она, бедняга, обожала пение и сама любила петь. Ходила на концерты всех приезжих знаменитостей. Но более всего ее потрясало пение именно маминой подруги тети Вали. Зина вообще ставила ее искусство выше и Руслановой и Шульженко, на концерты которых она попадала любыми правдами и неправдами, когда великие певицы  гастролировали в Барнауле.  Впрочем, зная ее страсть, билеты на концерты ей частенько приносили домой в виде взятки, потому что была моя сестра прекрасным бухгалтером и делала замечательные квартальные и годовые балансы  многим своим сомнительным, на мой взгляд, приятелям.

Тетя Валя жила недалеко от нас и была, если только можно так выразиться, брутальной женщиной: крупной, дерзкой, громогласной, любительницей выпить и хорошо закусить… Будучи при этом рыжей, бледнокожей… в классических веснушках.

Как только тетя Валя объявлялась в наших пенатах, весь фуборский  бомонд начинал подтягиваться к нашему окну. Там располагался, можно сказать, партер этого театра.  Подальше, за клумбой, амфитеатр. Денег, разумеется, не брали, места распределялись стихийно, но в полном соответствии с фуборской табелью о рангах. С улицы подбородок на подоконник клали две самые уважаемые пожилые дамы и один ветеран войны, почти такой же любитель пения, как моя Зина. Старый пьяница, фамилии которого я не могу вспомнить. Соседи слушали, стоя или сидя в коридоре, а к нам в комнату имела право войти только одна пожилая аборигенка. Понятно, почему только одна -  комната у нас маленькая, а Валентина не любит тесноту, она, кстати, почему-то вообще не любит наших фуборских, а вот Рубашиху, то есть тетю Машу Рубахину, уважает. Неизвестно за что…

С появлением у нас Валентины на столе тут же вырастала бутылка водки, сбереженная именно для такого случая моей выпивающей сестрой. Ставились стаканы и непременная наша еда, она же сейчас закуска: мамины пироги с разнообразной начинкой. Написал с разнообразной начинкой и стало смешно: все разнообразие выражалось в трех-четырех вариантах: пироги с капустой, с ливером, с зеленым луком, рисом и яйцами и по осени с пареной калиной. Последние шли как лакомство.

Это происходило после смерти папы. Под разговоры о здоровье, ценах и детях наливались и выпивались: тетей Валей полстакана, Зиной полстакана, мамой четверть стакана, и то не все; мне и племянникам моим позволялось есть пироги сколько влезет, но молча, аккуратно, без хамства, не отвлекая взрослых от процесса накопления вдохновения. Точно так же помалкивали и прибывающие зрители. Потом наливалось по второй, но не пилось, а только наливалось. И тут раздавался стук в дверь, и мама говорила; «Да! Входи, Маша!» И Маша Рубахина входила!

Это была высокая худая черноволосая пожилая женщина. Мне она казалась старухой, причем страшной, совсем маленьким я ее пугался. Горбоносая с горящими черными глазами с густыми бровями она походила на колдунью и отличалась, как мне теперь кажется, феноменальной глупостью. 

- Здравствуй, Нюра! - с поклоном обращалась она к моей маме и тут же с фальшивым удивлением. - Ой, Валентина, и ты тут!

- Привет, Маша! Я тут-тут! – реагирует Валентина. – Как живешь? – И не успевает тетя Маша рта раскрыть, как следует другой, провокационный вопрос -  Зять твой как?

Коричневое лицо Рубахиной наливается румянцем, она молодеет прямо на глазах.

- Да что ему, борову, сделается! – начинает она, забыв о своей цели. – Напьется и спать! Черт толстомясый…

Валентина чует в последних словах недоговоренность и тут же задает наводящий вопрос:

- При чем тут его мясо?

- Дак он же, паразитина, как уснет, так свою ножищу на Машку заваливает.

- Он же муж ее… - якобы недоумевает тетя Валя.

- Ну и что, что муж. – кипятится Рубахина. – Он свою лапищу поперек Машки положит, передавит ей ноги. Все кровообращение у нее в ногах нарушается.

Валентина смеется громко, от души. У нее все получается как-то вкусно. Мама улыбается слегка, она уже не раз слышала эту страшную историю и вообще она внутри уже поет, вернее, пробует голос. Думает, как будет петь. Репертуар известен. Порядок песен почти нерушим и смысл подготовки только в том, чтобы забыть эту жизнь, все забыть, все, кроме песни. Мне тогда порой казалось, что она и меня забывала в эти моменты.  Точно, точно так и было.

- Ну, с чего начнем? – отсмеявшись, говорит тетя Валя.

- Зачем мне тройка почтовая! – тут же подсказывают из-за окна.

- Тихо! – Грозно говорит Валентина, и кажется , что стихает все вокруг, - С чего, Нюра?

- С нее… - вкрадчиво и серьезно говорит мама.

- Зина! – это Валентина моей сестре строго. – Ты молчи…

Зина подобострастно кивает, мол, буду нема, как рыба, не помешаю...

Тогда Валентина наваливается локтями на стол, и почти сразу нижайшим контральто начинает страшно медленно, по одной вытаскивая ноты, а вместе с ними и нервы слушателей.

«Зачем мне тройка почтовая,

Когда я править не могу,

Зачем мне…

И тут моя мама подхватывает  высоким горловым почти звуком:

…милая другая,

Когда я прежнюю люблю?..»

Я никогда ни в чьем другом исполнении эту песню не слышал. Очевидно это совсем уж какая-то народная ископаемая песня. Скорее всего, даже местная, алтайская... Ну, да какая разница! Дело в том, что народ за окном и Рубахина тетя Маша, находящаяся, так сказать в VIP-ложе, немедленно заходились в беззвучном сладком рыдании.  Что их трогало в этой песне? Каждого свое, конечно. Но каково исполнение было! Я не говорю о самоотдаче, даже самозабвении солисток. Удивительно было сочетание низкого контральто тети Вали и почти фальцета мамы. Возникала какая-то дикая первобытная гармония. Она даже меня волновала. А что говорить о солистах и слушателях связанных одной несчастной судьбой. Чья молодость пропала во время страшной войны.

Примерно через час приходил одноногий Валин муж. На костылях. Доставал четвертинку водки, присаживался к столу. Делался перерыв на «выпить и перекусить».  Потом исполнялись одной тетей Валей частушки, от которых тоже все, кроме Валиного мужа, смеялись и плакали. Он, на моей памяти, единственный человек, которого вообще не трогали все эти песни. Он с удовольствием закусывал, чесался, подмигивал зрителям за окном, словом, вел себя неправильно. Этим он, в конце концов, раздражал Валентину. Она хлопала по столу рукой и говорила резко:

- Все, хватит! Пошли домой!  

Допивались остатки, и все расходились.

И вот что я хочу добавить к рассказу, написанному лет двадцать назад: ногу свою Валин муж потерял не по пьянке, а на Великой Отечественной войне.

Что касается маминого вокала, аналогов которому я не встречал – это не совсем верно. Много лет спустя в Вильнюсе я попал на концерт Испанского национального театра и когда на сцену вышел великий гитарист и певец Пако де Лусия и запел, у меня буквально остановилось сердце. Разные мелодии, другие ритмы, но интонация и страсть мгновенно вернули  мне детство, маму, тетю Валю и тот горячий комок в горле, который непременно возникал даже у меня, тогда ребенка.

И еще, дочь старой Рубахиной звали так же Марией.

И не хочется думать, что они все давно умерли.