Федя Гвоздев и Маша Веремко.

 

Тогда я их осуждал. Еще бы! Их осуждали все. Но теперь я на многое смотрю другими глазами, и мне думается, что там была любовь. Он ведь уходил от своей толстой Гвоздихи к не менее толстой Маше. Тогда я не понимал – зачем? Пустой вопрос! А зачем тогда созданы мужчины и женщины, на кой черт нас так тянет друг к другу?! Зачем арапа своего младая любит Дездемона? Ну, и так далее. Лучше я их опишу, а начну с Маши, во-первых, потому что она дама, а во-вторых, дама с большим партийным стажем.

Была она, как уже упомянуто, полная, не так чтобы чрезмерно, но при ее маленьком росте полнота все-таки выглядела недостатком. Служила она на мелькомбинате во вневедомственной охране и часто ходила в форме и с кобурой на талии. Говорили, что во время войны она так обыскивала выходивших со смены рабочих, что ни пылинки украденной с мелькомбината муки не протекло мимо ее бдительных рук. Это было очень нужно, потому что какие-то обремененные детьми или голодные, а то и просто жадные женщины, делали из муки лепешки, клеили их на нижнюю часть живота и так пытались вынести социалистическую собственность. И Маша их ловила. За это ее, как вы догадываетесь, мягко говоря, не любили. В середине пятидесятых было ей где-то под сорок лет.

А Феде было немного за сорок. На фронте он был конюхом, , а после ранения и демобилизации стал им на мелькомбинате, но коней, мне так казалось, не любил и вообще мало что любил. Был равнодушным, вялым, даже туповатым. Естественно пил, когда была возможность. А в праздники 1 мая, 7 ноября, когда трезвый мужчина был неприличен и даже подозрителен, он выкидывал такую штуку. Собирал всех детей двора, выстраивал их в колонну, становился впереди и маршевым ходом вел шеренгу по двору, играя при этом на воображаемой трубе. Или это был горн. Неважно это, главное, из страстного Фединого звукоподражания становилось ясно, что в молодости он был или трубачом или запевалой или лучшим в мире барабанщиком. Я сам не раз с песней шествовал за Федей. И что-то смутно похожее на проводы полка, уходящего в бой, грезилось мне под страстные вопли шагавших. Думаю, веселое это было зрелище, но и грустное тоже, наверное. Но это было еще не все. Процессия, сделав два-три круга по двору, подходила к натянутой бельевой веревки, пустой по случаю праздника. Федор Гвоздев под непрекращающийся марш раздевался до трусов и майки, которые страшно болтались на его тощем теле, как лохмотья на нищих с картин небезызвестных передвижников. Уточняю, так бывало при любой погоде, которая могла случиться и в то и в другое неустойчивое время года. 

Федя делал полный комплекс гимнастики начала 20-х годов. Под тревожную дробь барабана, очень похоже исполнявшейся пионером Женей Волковым, Федор пытался на бельевой веревке крутить «солнце», что не удавалось никогда. Но почему-то опять наводило на мысль, что когда-то этот сложный элемент он делал превосходно. И вздох об навсегда ушедшей юности исторгался из зрителей, за миг до того увлеченно ржавших. Выходила рыхлая супруга Феди, кряхтя собирала разбросанные манатки мужа и уводила его в стойло. А наутро герой наш был уныл, бесцветен до следующего выступления. И так было всегда.

А рядом ходила Маша Веремко, и они не замечали друг друга, только здоровались, потому что жили в одном подъезде, Феде на первом, Маша на втором этаже.

Маша не любила обращаться с просьбами ни к кому, она знала – ее не любят. Каждый раз летом, кажется в июне, ей регулярно разбивали окно кирпичом. Именно в день ее рождения. Причем делали это ночью, когда Мария крепко спала. Соседи просыпались от звона сыпавшихся осколков, говорили сонно: «А… Это у Маши день рождения…» И засыпали.

И вот накануне одной из таких юбилейных ночей, Маша возвращалась с работы, перетянутая портупеей, и встретила в подъезде Федора Гвоздева. Видимо, взволнованная предстоящим испытанием, Маша неожиданно для себя обратилась с просьбой. Не согласится ли он, не может ли он посидеть у нее в комнате эту ночь, потому что завтра день ее рождения и сегодня ей должны разбить окно, а она боится. Не кирпича боится, она сядет у стенки, и в нее не попадут, а боится злобы вот этой и ненависти. Федя посмотрел на нее с удивлением, хотя и не имел этой глупой привычки удивляться, и пошел дальше на свежий воздух. Тут он услышал за спиной жалкий всхлип, похожий на писк и остановился. Что там шевельнулось в его душе, какая струна была задета, не знаю, врать не буду, но он остановился, что-то там подумал и сказал: «Ладно, посижу под окном…»

Дождавшись сумерек, переоделся в рабочую одежду, что-то, видимо, сказав на эту тему своей анемичной супруге, и пошел сторожить Машу, распространяя волшебный запах конюшни.

Ночь была темна, звездна и таинственна. Дом, у которого сидел Федя, был густонаселен и большинство окон открыты, и хрипы, храпы и сипы разнообразили одиночество стража. Пала роса. Федор искурил уже десяток папирос, убил сотню комаров, начал раздражаться, но хулигана все не было. И сна почему-то не было ни в одном глазу. «Федор Федорович! – прошептала сверху Маша, - идите спать. Уже, наверное, никто не придет.» «А сколько счас?» - просипел перекуривший Федя. «Четвертый. Спасибо вам. Все уже спят. Наверное, никого не будет.» «Ладно. Посижу еще.» - зачем-то сказал Федя и закурил одиннадцатую папиросу. Становилось прохладно. «Хотите чаю или кофе?» - опять возникло в окне второго этажа белое пятно. Федя вздрогнул и сказал: «Кофе.» «Сейчас поставлю.» - и белое пятно исчезло. «А, черт, не хватало еще!» - с досадой почему-то подумал Федор, но пить, в общем, хотелось – накурился. И вдруг страшно захотелось именно кофе, который он ни разу в жизни не пил. Вскоре из окна потянулся аромат, ранее казавшийся ему неприятным, а сейчас непривычно волновал. Сдавленный шепот предложил ему подняться в комнату. Он пошел, тщательно затоптав окурок. Перед подъездом снял сапоги. Размотал портянки и на цыпочках поднялся на второй этаж, не скрипнув ни единой половицей.

Комната Маши освещалась настольной лампой с зеленым абажуром. На столе стояла бутылка коньяка, две фарфоровые чашки с блюдцами, на отдельной тарелочке тонко нарезанное сало. Кроме того, стояли две хрустальные почти игрушечные рюмки. Федя поставил сапоги у двери и ощутил потребность вымыть руки. Вообще, чувствовал себя дико и неуверенно. Сел за стол. Маша взяла кофейник. И черная, дымящаяся, ароматная влага наполнила чашку Федора. «Ах, я сахар забыла!» - шепотом воскликнула хозяйка, легко и круто повернулась и откуда-то сверху из темноты достала опять же хрустальную сахарницу. «Наливайте!» - предложила она, и Федор стал разливать коньяк, стараясь не промахнуться. «Может, вам стакан дать?» - предложила хозяйка, но гость отверг предложение. «Надо бы тост.» - подумал он и сказал: «Ну, с днем рождения! Будь здорова!.. – он хотел назвать ее по отчеству, как было принято тогда, Ивановна или Петровна, но отчества ее он не знал, а просто по имени не решился и еще раз повторил: «Будь здорова!» Выпил коньяк, затем хлебнул из чашки. «Вы сахар не положили!» - встрепенулась Маша. «Я люблю без сахара.» - зачем-то сказал Федор. И точно, кофе понравился ему и горечью и тем, что горяч.

И тут он некстати вспомнил, как говорили злоязыкие бабы, зачуяв кофейный аромат из Машиного окна: «Кофей швыркает, овчарка!» «Паразитки!» - решил он, прихлебывая из чашки и глядя на Марию. А Мария была одета не в привычную форменную гимнастерку, а в легкую белую кофточку. «Сколько тебе стукнуло?» - спросил Федя, наливая по второй. «Сорок уже, Федор Федорович.» - без кокетства и с сожалением сказала она. Федя пролил таки несколько капель на стол и, жалея напиток, сообщил, что из стаканов пить все-таки удобней будет. Маша, не вставая, потянулась вверх в темноту, и он заметил, как сквозь крошечную дырочку подмышкой пробилось несколько темных кудрявых волосков. Сердце его вдруг бешено заколотилось. Не помня себя, он перелил коньяк в стаканы, долил их до половины и выпил. Выпила и Маша, хотя заметно было, что такие дозы ей непривычны. Федор чувствовал, что у него мутилось в голове, но он был трезв. Очень  медленно протянул он руку, и нежно, очень нежно погладил ее грудь. «Не брит я …» - пробормотал он, испытывая к себе отвращение. «Да.» - сказала она и погладила его действительно колючую щеку. Затем встала и закрыла распахнутое до сих пор окно. Звезды уже все ушли куда-то с поднявшегося неба, и далеко-далеко приоткрылась печальная седая полоса рассвета. «Пора идти мне.» -  сказал Федя и встал перед Машей на колени. Она обняла его за голову, прижала к бедру одной рукой, а другой стала расстегивать кофточку.

Раздался звон разбитого стекла, и влюбленный упал с колен на пол. Половинка кирпича на этот раз вынесла полрамы и контузила нашего героя, зацепив его несчастную голову.

Открою секрет. Я знал того негодяя, терроризировавшего Марию по ее табельным дням. Это я его предупредил, что окно будут стеречь. Я слышал, как Маша Веремко просила Федю Гвоздева помочь ей. Они не обратили внимания, что какой-то малец возится со своим велосипедом, я для них был просто окружающей средой. Я боялся, что Генку (того, кто бил окно) поймают и посадят, как когда-то посадили его мать за горсть украденной муки. Поймала ее и сдала бдительная Маша. Генка, тогда двенадцатилетний, остался с тремя младшими сестренками, а на отца пришла похоронка, и одна сестра умерла, и Гена ее сам хоронил. Теперь он мстил. Он как-то разведал, когда у Маши день рождения и, помнится, очень жалел, что не зимой.

Утром, когда совсем уже рассвело, Федя явился к супруге с перевязанной головой. Что он ей сказал, можно только предполагать, только вскоре она, повторяю, обычно вялая и какая-то серая, резво выбежала из подъезда на середину двора вся в красных пятнах, словно ей ставили банки на лицо, шею и пухлые руки. Руками она взмахнула, словно собираясь улететь, и открыла рот, как бы желая обратиться к старинному дому с прощальной речью, и застыла.. Постояв в такой позе малое время, стремительно убежала обратно. И дня три никуда не выходила. А Федя, взяв с собой бритвенные принадлежности, ушел на работу. Вернувшись, сразу поднялся на второй этаж и стал жить у Маши.

Он жил у Маши до ее смерти, последовавшей от преждевременных неудачных родов. Похоронив Машу, он вернулся к жене и отпустил бороду.

Все меня отталкивало в этом человеке: унылый вид, вялая повадка, невнимание ко всему окружающему и только борода привлекала. Седая и пышная. Она ему очень шла, как и лошадиный запах.

Ну, вот и все. Федя замерз через несколько лет после вышеописанного. Замерз недалеко от своей конюшни. Говорили, что был пьян, говорили, что разрыв сердца…

Умер и Генка, бивший стекла Марии. Умерло все, что окружало меня в детстве. Но ведь по- иному и быть не могло, верно?